Говорят, что царевич Сиддхартха
Гаутама, покинувший в 29-летнем возрасте свой дворец
и свою семью, отправился в школу двух учителей:
Арады Каламы и Удраки Рамапутры. Первый обучал
древним формам санкхьи, а второй был йогином.
Будущий Будда, таким образом, в самом начале своих
исканий оказался связан с двумя учениями, которые
позднее вошли в число шести ортодоксальных «точек
зрения» (даршана) индийской философии и между
которыми существует явная связь, поскольку их
рассматривают как две стороны (теоретическую и
практическую) одного учения. Конечно же Шакьямуни
вскоре покинул обоих гуру и уединился в лесу, чтобы
продолжить свою аскезу.
И все же, возможно, именно из санкхьи он извлек тот
способ аналитического мышления, который мы
обнаруживаем в изложении «четырех благородных истин»
и «двенадцати условий» (метод, сильно отличающийся
от философии упанишад и использующий аналогии и
эквиваленты), а также убежденность в том, что
освобождение достигается не через ритуалы, а через
знания (праджнья). Из йоги он мог почерпнуть
комплементарную идею о том, что для достижения
нирваны это знание должно быть «осуществлено» с
помощью созерцательной дисциплины (самадхи).
Но если Пробужденный сумел выдержать золотую
середину между гносисом и праксисом, между
созерцанием и экстазом, то его последователи, а
также многочисленные школы, ставшие вехами в истории
буддизма, не всегда шли тем путем, который он
избрал. Ограничимся «школой древних» (тхеравада),
которую часто именуют «малой колесницей» {хинаяна),
и отметим, что две очень рано проявившиеся
тенденции, одна из которых выдвигала на первый план
понимание, а другая — опыт йоги, вступили в
конфликт, невзирая на попытки их примирить и создать
из них синтез, которые предпринимали учителя,
считавшие, что оба эти средства способны разрушить
две категории «замутнения (кармы)» (клеша): ошибки и
страсти'.
Читаем и «Ангутара-ника» (III, 355; пер. Ла Вале
Пусена): «Монахи (бхикшу, или бхикку), предающиеся
экстазу (джхаяин), клеймят монахов, которые
привязываются к учению (дхамма-йога), а те отвечают
им тем же. Напротив, они должны уважать друг друга.
Ведь редко люди, проводящие свое время, прикасаясь
своими телами (через испытания) к бессмертному
элементу (амата дхату, то есть нирвана, или ниббана),
и столь же редко те, кто видят глубину реальности,
проникают в нее через праджнья (то есть
спекулятивную способность мышления)».
Стоит отметить, что палийский канон в целом плохо
принимается йогами. Полностью признавая правильность
их опытов, отцы «малой колесницы» отрицали
возможность преодоления двойственности с помощью
одной только медитации. Более того, их смущал еще
один вопрос: вопрос о сиддхе, или сверхъестественных
возможностях, которые достигаются через некоторые
медитационные практики. Эти способности
(вездесущность, левитация, хождение по воде, чтение
чужих мыслей, воспоминания о предыдущих жизнях и т.
д.) сами по себе не являются чем-либо
предосудительным.
Они входят в «высокие науки» (абхиджнья, или абхинья)
и являются важными признаками духовного прогресса.
Но с одной стороны, они могут представлять собой
попытку получить власть и стать препятствием на пути
монаха к освобождению. С другой стороны, их можно
обнаружить в совершенной форме у йогов и факиров,
которые отнюдь не являются буддистами, что может
озадачить и вызвать недоразумение у непосвященных.
Таким образом, бхикку не рекомендовалось
культивировать и a fortiori выставлять напоказ эти
чудесные возможности. Подобное же предписание
встречается также в трактатах, написанных
брахманами.
Подготовка к буддистской медитации похожа на
предварительную работу, за которую ратуют индусские
учителя: выбрать уединенное место (в лесу, под
деревом, в пещере или на кладбище), устроиться в
стабильном положении, отрегулировать свое дыхание,
это последнее действие, называемое «анапаной», особо
рекомендуется, поскольку, согласно преданию, Будда
путем медитации, сопровождаемой вдохами и выдохами,
добился Пробуждения: «Долго дыша, он (бхикку) до
конца воспринимает этот длительный вдох. Быстро
выдыхая, он глубоко воспринимает этот краткий выдох.
И он тренирует в себе осознание любого своего
выдоха... и осознание любого своего вдоха. Он учится
замедлять свои выдохи... и свои вдохи...» («Маха
Саттипаттхана Суттанта», «Днгха-Никая», 291 и
далее).
Мы обнаруживаем термин «осознание», который отличает
это упражнение от простой прнаямы. Буддистскую йогу
характеризует тесный союз знания и реализации. Ее
цель — не экстаз как таковой и не овладение
сверхъестественными возможностями, а проникновенное
видение, острое ощущение непрочности мира,
преходящей и неуловимой болезненной человеческой
природы. И эта гиперъясность сознания, которую
никогда не следует относить к какому-либо
«предмету», достигается за счет обезличенного и
постоянного внимания к своей психофизиологической
жизни, к бесконечным повторениям: ходьба, ношение
миски с едой, прием пищи, утоление жажды,
отправление естественных надобностей, сидение,
разговор, молчание — во всех этих видах
деятельности, какими бы банальными они ни были, речь
всегда идет о поддержании «совершенного понимания»,
ясного осознания того, что существует только игра
действий и реакций, в которых «зритель» обладает уже
не реальностью, а «зрелищем», поскольку сам является
лишь скоплением, сочетанием бесконечно разрушаемых и
без конца обновляемых явлений. Только на границе
существует чистое бодрствование без «наблюдателя»,
без объекта бдения.
Медитация, в прямом смысле слова понимаемая как
постоянная тренировка ощущения пустоты сознания,
состоит из четырех уровней погружения (дшхана —
производное от санскритского дхьяна).
1) Сначала необходимо избавиться от пяти преград
(сексуальное желание, отвращение/гнев, лень ума и
тела, тщеславие/скука, возникновение сомнения).
Благодаря такому отстранению рождаются ясность и
умиротворение, сопровождаемые также
умственно-психической деятельностью (рассуждения,
выработка мнения и т. д.).
2) В свою очередь, прекращение этих диалектических
функций даст возможность установиться спокойствию.
Упрощенное сознание, очищенное от образов,
сосредоточивается (самадхи), что вызывает состояние
рвения и блаженства.
3) Отказавшись от этого состояния, медитирующий
достигает совершенно осознанного безразличия. Он
ощущает в своем теле блаженство, будучи свободным от
дискурсивных мыслей и не проявляя радостного
возбуждения.
4) Тогда бхикку, освободившись от всяких чувств, от
удовольствия или тревоги, эйфории или печали (то
есть выйдя за рамки всех противоречий), достигает
абсолютно нейтрального и неокрашенного состояния.
Здесь эго достигает своей цели, что часто
символизирует спонтанная полная остановка дыхания:
кроме того, уточняется («Самьютта-никая» XXVIII,
1—9), что если в какое-либо мгновение созерцания
практикующий его говорит себе: «Это я, кто находится
почти в точке достижения дшхана», или «Это я, кто
сейчас достиг дшхапа», или «Это я, кто находится на
пути вне этого дшхана», — такие мысли прерывают
освободительный процесс и приводят сто к отправной
точке.
С «большой колесницей» йога, уже очень значительная
(хотя и весьма противоречивая, как мы это видели),
обретает новые масштабы. Одно из двух основных
течений махаяны, йогачара, обязано ей своим
названием, которое переводится как «упражнения в
йоге». Но этот термин обозначает, в сущности, любую
медитативную практику, позволяющую достичь карьеры
бодхисаттвы («Тот, чье сознание (саттва) думает
только о пробуждении (бодхи)». Этим термином
называют того, кто стремится не только к личному
освобождению, но И берет па себя миссию помочь всем
живым существам освободиться из нескончаемого круга
сансары).
Самый знаменитый из основателей этой школы (ее
назвали виджнянавада — «та, что обучает сознание»)
Асанга (первая половина V века) перенес йоговскую
аскезу в идеалистическую диалектику с бесконечными
перспективами, рассматривая Освобождение как
последовательное завоевание семнадцати «земель» (бхуми),
последовательно приближающихся к абсолютному разуму.
Он утверждал, что вещи существуют только как
операции мысли, они суть виджньяптиматрата — «не
более чем оповещение» или «всего лишь мысль»,
которая их «оповещает».
Иначе говоря, они существуют только в знании,
которое мы о них имеем, и то, что мы воспринимаем
как внешний мир, есть лишь отраженный дух, не
отличающийся в самом себе от видений, которые
приходят к нам во сне, или ориентальных порождений
медитации. Хинаяна уже рекомендовала для лучшей
концентрации использовать определенное количество
визуальных опор (кашина), когда взгляд фиксируется
на диске совершенно чистой окраски, на заполненной
водой круглой вазе, на круглых отверстиях в крыше,
через которые проглядывает небо, на горящей
деревянной палочке и т. д.
В махаяне этих вспомогательных средств становится
больше. Благоприятные состояния сознания будут
систематическим образом отыскиваться и
культивироваться. К созерцанию, направленному на
ежедневные деяния, добавятся подробно проработанная
деятельность по визуализации, заклинаниям;
творческая работа воображения (бхавана); вызывание
ментальных образов столь же ясных и сильных, как
реальное видение — вплоть до порождения настоящих,
«объективных», четких галлюцинаций. Включенными в
медитацию и в культ оказывались даже боги и богини.
Так теизм и ритуализм, поначалу столь сурово
осуждавшие чистую традицию Пробуждения, будут, в
свою очередь, перегружены и насыщены ею, что можно
видеть в позднем буддизме Гималаев. Если же, тем не
менее, «барокко» было здесь лишь формальным и не
меняло сути учения, то наряду с доктриной, согласно
которой все сущее — это создание разума, начиная со
II— III века в буддизм махаяны глубоко проникает и
преобразует его другое мировоззрение — учение о
пустоте (шуньявада). Примером может служить школа
«среды» (мадхьямика).
Согласно Нагарджуне, самому великому из учителей
этой школы, всё есть «пустота». В этом смысле не
существует никакого понятия, которое могло бы
выразить истинную природу мира. Также совершенно
ложно утверждение как о существовании вещей, так и
об их несуществовании как по отдельности, так и
одновременно. Хотя подобный подход приводит к
отрицательной терминологии, было бы ошибочно видеть
здесь нигилизм. Пустота не есть ничто, и если
явления не имеют «собственной природы», они,
несмотря ни на что, обладают своего рода
эмпирической «реальностью», которая делает их
пригодными для Освобождения.
Именно в крайнем применении этих двух логик (логики
универсальной относительности, свойственной
мадхьямике, и логики чисто физической природы
внешнего мира, свойственной виджнянаваде), которое
утвердится в тантрическом буддизме (ваджраяна —
«алмазная колесница»), смогут расцвести религиозные
обряды индусской кундалини-йоги с их многочисленными
алхимическими и эротическими параллелями. Но по
сути, если все сущее есть сознание, то к чему обилие
форм, пышность образов, энергетический жар для
разума, способного их как произвести, так и
уничтожить?
Истоки йоги
Йога и тапас
Йога в ведических упанишадах
Йога и джайнизм