Тройная йога: Джньяна-йога

Метафизическое учение, на которое опирается «Бхагавадгита», — гибкая санкхья, еще не систематизированная, сопряженная с непринужденным сосуществованием дуалистических и недуалистических точек зрения. Высшее существо (Пурушоттама), обожание которого она рекомендует, находится за пределами диады пуруши-пракрити классической санкхьи, за пределами «преходящего» (проявленного открыто) и «непреходящего» (проявленного неоткрыто), даже за пределами бытия и небытия. Таким образом, оно тождественно Парабрахману из упапишад и точно так же не может быть постигнуто, как не может быть постигнут внешний объект. Мы можем его знать только в той мере, в какой участвуем в его природе, в какой становимся джньяни-бхакта, возлюбившими бога, который обладает знанием (VII, 17).

Джньяна-йога уже здесь видится вполне оформившейся, но лишь начиная с великих основателей недуалистической веданты (адванта-веданта) — с Гауданады (приблизительно VII век) и особенно Шанкаракарьи (середина VIII века) — она заставляет признать себя в качестве самостоятельного и совершенного пути к достижению Освобождения.

Согласно Шанкаре, «Освобождение приходит не через йогу (раджа-йога Патанджали), не через санкхью (спекулятивный аналитический метод), не через действие (ритуальное или нравственное), не через знание. Необходимо, чтобы ты сам реализовал идентичность дживы (индивидуальной души) и Брахмана. И для того, чтобы достичь своей независимости, человек не имеет никакого иного средства» («Вивекакудамани», 56). Конечно, ведантины в основном сохранят определенное уважение (иногда не такое уж и снисходительное) к практикующим царскую йогу. При этом они заявят, что не могут предпринять изучение (викара), которое ведет к Брахману, не имея серьезных интеллектуальных качеств: способность правильно рассуждать, глубокое понимание писаний, дар создавать аргументы в пользу последних или опровергать возражения их хулителей и т. д.

Они согласятся с тем, что незаинтересованное действие хотя и не позволяет воспринимать реальность, но по крайней мере вносит свои вклад в оздоровление психики. Более того, вслед за своим учителем Шанкарой они будут утверждать, что «бхакти принадлежит почетное место среди прочих конкурирующих способов достижения Освобождения», не боясь дать этому обожествлению чересчур смелое определение: «усилие, которому отдается кандидат, чтобы реализовать свою истинную природу».

Тем не менее ни одни из этих подходов не стоит в их глазах вайрагьи и вивеки, двух добродетелей, которые для человека — то же самое, что два крыла для птицы. С одной стороны, это радикальный, абсолютный отказ от всех социально-семейных связей, от всех личных радостей как в этой жизни, так и во всех высших мирах; с другой стороны, это способность различать Реальное и ирреальное. Единственное, что достойно именоваться реальным, — это то, что не претерпело никаких изменений и опиралось исключительно на себя само: Брахман. Все остальное, втянутое в нескончаемый круг бытия, зависимое от воспринимающего сознания, — ирреально, полностью создано воображением (кальпана), простая видимость (а-васту), сила иллюзии (майя), скрывающая то, что есть, и вместо этого тут же создающая то, чего нет.

Таким образом, способность различать проявляется в том, чтобы освободить в нас самих (Я, атман) Брахмана от скрывающих его покровов, «как очищают рисовое зерно, освобождая его от мякины и обмолачивая в ступке»(Шанкара, «Атмаботха» («Понимание Я, или Пробуждение в себе самом»), 15). Продолжая свое исследование через три состояния сознания (бодрствование, сон, глубокий сон), джньянин перестает идентифицировать себя с тремя своими телами (грубым, тонким и казуальным). Он констатирует, что у него нет ни органов чувств, ни жизненной энергии, ни ментальной функции, ни даже интеллекта, сколь бы высоким он ни был.

Он отметает все ограничения, все побочные условности (упадхи), которыми связая себя сам атман через своего рода самовнушение, все эти ложные идентификации с той или иной частью индивидуальности. В рамках этого разоблачения Я раскрывается само. Оно — последний свидетель (сакшин) и внутренний распорядитель (антарьямин) всех действий, идентичный неподготовленному (ниргуна) и недетализированному (нирвишеша) высшему Брахману. В сущности, когда Брахман определяют как сат-сид-ананду (абсолютное бытие — абсолютное сознание — абсолютное блаженство), нужно понимать, что эти три «атрибута» столь же неотделимы от Реального, как жара и свет неотделимы от костра.

Метод, присущий джньяна-йоге, помимо развития ряда добродетелей (спокойствие, владение собой, выдержка, ментальная стабильность, сострадание, незлопамятность) заключается в первую очередь во внимательном слушании (шравана) слов, произносимых гуру — «авторитетным человеком», уже достигшим Освобождения, с последующим погружением в глубокое обдумывание (манана) преподанных указаний. Далее идет медитация на эту истину (нидидхьясана), предполагающая прекращение рациональной мысли и ее вытеснение безмолвной интуицией. И наконец, прямая реализация идентичности дживы и Брахмана при погружении в самадхи.

Последняя может состоять из двух уровней, сравнимых с теми, которые различает Патанджали (см. гл. 3, VI, VIII): первый, савикальпа-самадхи, когда йог, хотя уже и погрузился в Брахман, еще делает различие между познающим, познаваемым и знанием и сохраняет, правда в крайне слабом виде, сознание своей индивидуальности; второй, нирвикальпа-самадхи — надсознательное состояние, при котором прекращается любое различение субъекта и объекта на «то» и «это».

Это полное поглощение, угасание (нирвана) эмпирического мира. И только этот высший опыт позволяет окончательно избежать переселения и получить Освобождение (которое, впрочем, появляется в столь же ирреальный момент, как и порабощенность, поскольку оба существуют только на уровне интеллекта, а ведь именно этот интеллект уже не существует как таковой). Впредь джньянин при любых обстоятельствах, в любом месте и в любой момент видит только Брахман и только его одного. Для него «волна, клок пены, водоворот, пузырек и т. д. — все они в конечном счете состоят из воды» («Вивекакудамани», 390). Другие существа, те, в которых, сколь бы мало их ни было, живет ощущение отделенной вселенной и отделенных душ, или те, которые удовлетворяются блаженным, но не предельным состоянием, являются в сравнении с тем, кто знает, лишь «простыми любителями, обладающими вместо истины только заимствованным знанием».

Таким образом, мы видим, насколько джньяна-йога, по крайней мере, когда она идентифицируется с учением Шанкары, является обрывистым и бесплодным путем, еще более строгим, чем аштанга-йога Патанджали. Так же, как и последний, но с гораздо более явственной монистической перспективой и более отчетливым презрением к телу, Шанкара (который сам был шиваитским брахманом) обращается в основном к самнъясинам — «людям из огня и бронзы», отказавшимся от каких бы то ни было желании, кроме одного: обрести Освобождение.

Впрочем, тем, кто идет этим путем, показано одиночество. Правда, когда цель достигнута, муни («одинокий мудрец») в числе своих неисчислимых новых свобод обретает свободу «вновь спуститься» в мир: либо чтобы учить, либо чтобы обретать формы и состояния по собственной воле, не рискуя поплатиться за это, после того как он ощутил вселенную целиком как выражение Я. Это «нисходящее воплощение» описано самим Шанкарой в ряде его гимнов — воодушевленно и многословно, что подчас совсем не согласуется с его суровым и жестким образом, который сложился впоследствии.

«Живой освобожденный» (дживан-мукта) может находиться среди богатых горожан, а может спать на голой земле в лесу; он идет из пышных дворцов в нищие хижины, играет с детьми или беседует со стариками, говорит о поэзии с поэтами, о логике — с логиками, воспевает равно Шиву и Вишну, да и любого другого бога или богиню, молчит, говорит, смеется, бодрствует, мечтает, спит, вмешивается в светские дела, вливает (в тантрическом смысле) «глотки чистого вина в уста шакти или припадает к нему своими устами», нескончаемо пользуется Освобождением, погружаясь вновь и вновь в майю — «великое чудо», ставшее для него идентичным Брахману; он уже не делает различия среди людей, признавая себя во всех. «Он молчалив с молчаливым, добродетелен с добродетельным, учен с ученым, скорбит со скорбящим, счастлив со счастливым, доволен с ищущим наслаждений, глуп с глупцом, юн с молодыми женщинами, красноречив среди болтунов, и его, счастливца, завоевавшего три мира, презирает отверженный!» («Дживан-мукта-ананда-лахари» («Океан блаженства Живого освобожденного»), перевод Рене Аллара).